— Мара.
Его голос спокоен, размерен. Глаза прожигают насквозь, и прятаться от них за объёмным пушистым свитером кажется также бесполезно, как и глупо. Наматывать локон на палец. Кусать губу. Изображать улыбку, отворачиваясь к окну. Словно бы просто что-то взбрело в голову, да так и не отпускает, не отводит цепких ниточек мыслей.
— Мара. Что произошло.
Это не вопросы. Это утверждения. Интонации выдают только его сдержанное нетерпение, раздражение: Рабастан Лестрейнж должен знать всё, всю подноготную. Ощущение, что он чего-то не знает, для него губительно. Рабастан хочет жить. Больше, чем есть или пить, чем заниматься любовью, читать газеты, наматывать её, спутанные сейчас, волосы на кулак и оборачивать лицом к себе. Любая недосказанность видится для него смертельной опасностью.
— Мара.
Он не подходит. Он сидит на своём стуле, откинувшись даже слегка лениво, но чувствуется хозяином положения. Он — хозяин. Даже не в своей квартире. Она — просто маленький взаправдашний человек, которого сейчас не существует.
— Я сделала аборт.
Он хмурится; он не слышит, что она бормочет, уткнувшись в колени. Он покачивает в руке бокал с виски, в котором толкаются со стуком два кубика льда; два нетаящих кубика, разрастающихся у неё внутри.
— Аборт. Я сделала аборт, — она говорит громче, оборачивается. Закусывает губу. Он, кажется, не понимает...
— Мара. — его рука не белеет, но по стакану с ломким хрустом пробегают несколько трещин. — Какого чёрта?
Она молчит. Она уже выплакала всё, что могла. Она... она просто не могла сохранить его ребёнка так, чтобы об этом не стало известно. Проще было пойти к целителю и дрогнувшей рукой опутать его силками Империо; а после стереть память.
— Дура. — как всегда краток, лаконичен.
Рабастан Лестрейнж зол настолько, что даже не бьёт её по лицу.

От новых слёз глаза опухшие. А ведь ей казалось, что плакать уже нечем. Ей казалось, что всё решено и перерешено, что и пути назад нет, и от не сделанного удара щёки гореть сильнее не будут...
— Дура, Мара... — она повторяет тихо, уткнувшись лбом в сплетённые руки.
За окном пасмурно. Впрочем, какой ещё погоды ожидать в столице Англии? Туманы и дожди, а если не они — так облака на всё небо в несколько слоёв. Так, чтобы золото осенней листвы стало серым. Так, чтобы собственные глаза посерели.
Яркими остаются только воспоминания. Та же квартира. Та же комната. Даже на столе стоит стакан — только в нём не виски и лёд, а пыль.
Два года спустя не меняется ничего. И шторы, и свитер, и задумчивая улыбка, словно что-то взбрело в голову.
Рабастан Лестрейнж больше всего хочет жить. Не есть, не пить, не заниматься любовью или читать газеты. Любая недосказанность видится для него смертельной опасностью, но для неё куда большей опасностью видится обречённая досказанность. Озвученный приговор — и заключение, который одному сердцу не пережить, каким бы сильным оно ни было. Только если сначала попользоваться другим, мягким.
У неё маленькая жизнь под сердцем, которого в её теле не существует.